Человек человеку — кот - Андрей Балабуха

Зверь едва слышно скулил. Да так жалобно, что у меня, человека несентиментального, да чего там, видевшего не одну войну, у меня, проведшего все три голодных года в осажденной столице, когда люди кушали друг друга, слезы навернулись на глаза!

— Ути-путичка, какой важный! Недовольный! Скулит, понимаешь! — увлеченно сюсюкая, господин наместник просунул церемониальную трость между прутьями клетки и начал крутить ее богато декорированным набалдашником у самой морды несчастного зверя.

Сергамена примолк, затаился, но потом вдруг отодвинул лапой трость и искоса посмотрел на господина наместника со смесью снисхождения и презрения во взоре. Так сам наместник смотрел временами на своего сынулю, когда тот озорничал особенно тупо и непотребно.

Впервые я видел, чтобы так смотрели животные.

— Ишь, ленивый какой! Играться даже не хочет! — господин наместник убрал свою трость и, кряхтя, выпрямился.

— Да ему просто не нравится, что дамы не обращают на него внимания. А вообще, ужасно славный милашка! — увлеченно воскликнула Амела, молодая жена господина наместника, и бросилась к клетке. Она встала на корточки и просунула между прутьев половинку фруктового пирожного. — Киса-киса-киса! Киса… Ну что же ты? Да ты попробуй, оно же сладенькое!

Сергамена неприязненно отвернулся. Заметив, что девушка не прекращает домогательств, он положил голову на пол клетки и закрыл глаза лапами…

— Ну, не хочешь, как хочешь, — изрекла Амела, разочарованно надув губки. — Или, может, киска намекает мне, что пора рассчитать нашего повара? — добавила она, поворачиваясь в нашу сторону.

Мы все — я, казначей и недоросль — энергично заулыбались, одобрительно похлопывая себя по бедрам. Радзамтал и господин наместник тоже вежливо ощерились.

Пока что Амела была в силе — она еще не успела наскучить мужу и вроде как день ото дня становилась все влиятельнее. Над ее шутками настоятельно рекомендовалось смеяться, чтобы не впасть в немилость. Особенно это касалось «угрюмых, бессердечных старикашек», вроде меня. Да и казначею было чего бояться — ворюгам, вопреки распространенному заблуждению, живется несладко даже во времена преуспеяния.

— Кстати, а чем он все-таки питается? Этот ваш зверь? — поинтересовался казначей. Он не утерпел и тоже подошел к клетке, придирчиво разглядывая медово-желтые клыки сергамены, двумя клиньями разметившие его лилово-розовую нижнюю губу.

— Питается он ослиным молоком, — Радзамтал сдобрил свой ответ вежественным поклоном.

— И все, что ли?!

— Абсолютно.

— А мясо, мясо ест?

— Насколько мне известно, не имеет такого обыкновения.

— И много ему надо молока? — не отставал казначей, который любил быть в курсе всех трат двора, вплоть до самых мелких, чтобы знать, откуда безопасней всего «отщипнуть».

— Одной миски молока ему хватает на сутки. А то и больше.

— Что ж, это хорошо. Очень хорошо, — довольно осклабился казначей, он ценил экономию.

— Но этого не может быть! Такой большой зверь не может довольствоваться такой малостью! — вознегодовал я. — И потом, эти его клыки… Ведь мать-природа наделила его такими хищными клыками! Да и мы с вами едва ли можем удовольствоваться тарелкой молока. Что же говорить о таком исполине?

— Может так быть, или не может, но так есть, милостивый гиазир Аваллис, — сказал Радзамтал.

— Я вижу, Аваллис, вы и в зверях тоже разбираетесь… — оживился господин наместник.

— Ну… я просто пытаюсь выяснить, как на самом деле… — пробормотал я.

— А раз вы разбираетесь, то вы будете за ним ходить!

— А что, это идея! — поддержала Амела.

— Но я не… я не достоин…

— Чушь, — припечатал господин наместник. — Вот и тварь, кажется, на вас с одобрением смотрит, — клювообразным носком туфли он указал на изнемогающий от духоты подарок. — Вроде как вы ему больше других нравитесь…

— Но я даже не знаю, чем его кормить!

— Экий вы склочный тип, Аваллис. Сказали же вам человеческим языком: ослиным молоком! — раздраженно заметила Амела.

— Но я лекарь…

— А вы что, предлагаете мне конюха к нему приставить? Да вы хоть знаете, сколько он стоит?!

С тех пор как меня определили к сергамене я, бросив дом и семью, жил с ним бок о бок на чердаке — наши комнаты разделяла только запирающаяся на засов дверь.

Первое время любопытствующие — родственники господина наместника, гости, придворные и те, кто, не скупясь на взятки, приобретали право поглазеть на сергамену — осаждали нас неустанно.

Ежедневно на мою голову обрушивался град вопросов, частью незатейливых, частью коварных.

— Отчего шерсть на его голове седа, а туловище полосато?

— Самец или самочка?

— А команды он понимает?

Эти расспросы то и дело ставили меня в неловкое положение лентяя, не удосужившегося рассмотреть как следует порученную ему хитроумнейшую вещицу.

Однажды, например, меня спросили, какого он возраста. Детеныш? Или, может, уже стар? Что мне было ответить? Приходилось врать, что он в расцвете зрелости.

К счастью, буквально через несколько дней интерес к сергамене упал и посетители перестали нас донимать. Лишь изредка навещал чердачные комнаты господин наместник — раздумчивый и сумасбродный, как всегда. В одно из таких посещений ему и пришло в голову передарить зверя императору, который, как нам стало известно, объявил о своем решении сделать завидный зверинец.

Если бы я не был лекарем, я, вероятно, тоже быстро охладел бы к сергамене. Но мне до всего было дело — тем более, зверь и впрямь был необычаен!

На четвертый день нашего с ним совместного проживания сергамена занемог. Изо рта его сочилась серо-зеленая, липкая слюна, глаза подернулись мутной пеленой, хвост судорожно подрагивал. После подобное случалось с ним нередко и я уже знал: опасности нет. Но тогда, в первый раз, я просто запаниковал! Объятый страхом, я встревожено скакал вокруг клетки словно тушканчик! Ведь произойди худшее, обвинение в нерадивости могло бы стоить мне репутации!

Прошло несколько часов, а я так и не решил, с какой стороны подступиться к зверю, как быть с его лечением. Какие уж тут лекарства, когда не было известно доподлинно, что он ест, кроме ослиного молока, бадья с которым ежевечерне оставалась почитай нетронутой!

И тогда я впервые отважился войти в клетку.

Зверь не сожрал меня заживо, не зарычал, не бросился. Впрочем, не было в его взгляде и одобрения. Я осторожно приблизился и положил ладонь на тяжело вздымающийся бок сергамены.

Он воспринял мои действия спокойно — даже не шелохнулся. Это меня ободрило, я возложил и вторую руку, словом, действовал по всем правилам врачебного искусства. Тут-то меня и ожидали первые открытия…

О, ужас!

Мои пальцы не ощутили толчков!

О да, сердце, имейся у зверя таковое, должно было биться под его толстой шкурой. Но я не ощутил биений!

Я приложил ухо к боку зверя. Ти-ши-на.

Позднее я убедился: у сергамены не было сердца. Просто не было.

Затем я выяснил и то, что кровь зверя не красна, подобно крови прочих теплокровных тварей, а имеет цвет обволакивающей гниющие отбросы плесени. Что его шерсть прочна, словно это и не шерсть вовсе, а тонкие серебряные ниточки, которые можно разрезать, но невозможно разорвать. А слюна сергамены застывает от соприкосновения с воздухом прозрачными каплями, чьи края остры, словно лезвия.

Если бы я знал заранее, каков сергамена, я, вероятно, изыскал бы предлог отвертеться от этой непростой роли. Шутка ли, на старости лет расширять свои представления о возможном?

По крайней мере, я дознался бы у Радзамтала, что это за зверь и откуда он взялся. Я опоил бы Радзамтала, подослал бы к нему наемных головорезов — словом, не постоял бы за ценой. Увы, он улизнул в тот же вечер — даже на ужин не остался!

Нрав у сергамены был любознательный и беззлобный, до апатичного. Когда я на свой страх и риск дозволил ему покидать клетку и свободно перемещаться в пределах комнаты (благо, когда кто-то поднимался по скрипучей чердачной лестнице было слышно с первых же ступеней), он тут же облюбовал себе место на подоконнике возле чердачного окна. Там, на подоконнике, он и полеживал, с интересом разглядывая придворный люд, играющий в мячи, флиртующий по кустам, словом, сибаритствующий. Иногда, когда там, на улице происходило что-то эдакое, вроде дуэли, он делал мне знак головой — дескать, погляди, опять бездельники завелись с полоборота!

При этом сергамене были присущи покладистость и сообразительность. Как-то раз, когда я, под предлогом ласки, пытался ощупать его хребет и пересчитать ребра, тщась в результате составить представление о скелете вверенного мне зверя, он, утробно мяукнув (хотя на обычное мяуканье издаваемые им звуки походили как лязганье цепей на собачий лай), выгнул спину и, привстав на всех четырех лапах, напрягся. Кожа, последовав за мускулами, натянулась, и под ней явственно проступили кости. Вот, дескать, смотри и наслаждайся, мне не жалко!